Владимiр Щанов
Избранное из Прошлого
сборник
1980-1990
*
Родник – вода –
Луга –калина красная.
Огонь! Вперед!
Кровь…
Димитрич очнулся, посмотрел припухшими, подслеповатыми глазами через окно в ночную темь. Никого. Встал из-за стола, прошелся по теплушке. Одел фуфайку, не торопясь, покряхтывая, застегнулся; вышел на улицу.
Тихо было. В ночном небе морозно перемигивались звездочки. Свежевыпавший снег лежал лебяжьим пухом; искрился.
Димитрич побрел по территории автобазы, оставляя на снежном ковре глубокие следы.
Иглистый, молочный туман, казалось, выплывал из-под земли; густел. Ветви голых деревьев обрастали хрупким инеем, отчего березки, тополя преображались в сказочные елочки с колючими сахарными веточками-лапками.
Сделав круг, Димитрич немного постоял у теплушки, прислушиваясь к ночи. С наслаждением подышал обжигающим легкие воздухом. При выдохе валил густой пар.
Тишина. Всё спало. Лишь где-то тявкнет собака да проурчит машина, и всё. Зябко дрожали огни дальних уличных фонарей.
Димитрич вошел в теплушку, сел за стол, пролистал журнал. Сделал запись об обходе.
Тепло размаривало, голова хмельно тяжелела. Димитрич моргал глазами, вновь перелистывал журнал, ворочался на стуле. Но все глубже и глубже погружался в сонный омут.
Так и заснул.
- Что? – встрепенулся он.
Нет, тихо. Ни души.
- Нг-хм, - проговорил он и опять задремал.
В полумраке теплушки тикали с металлическим подзвякиванием стенные ходики. Гирьки с каждой минутой все ниже спускались к полу.
Ко’занька…
Что-то громыхало, дребезжало. Слышались крики.
Димитрич проснулся, замотал головой. За окном кто-то размахивал руками. Кричали. Старый сторож на ходу застегивал фуфайку, подбежал к входной двери.
- Что ж, Димитрич, ты, видать, больше нашего спишь?!
За дверь смеялись. Димитрич, тихо поругиваясь, суетился, стараясь открыть замок. Наконец, открыл, и в проходную ввалились мужики. От них несло морозом. Они, не задерживаясь, здоровались и спешили к гаражам.
База вскоре засветилась огнями фар и фонарей, шоферы перекликались; повалил пар от выхлопных труб – загудели моторы.
Димитрич стоял наглухо застегнутый, подтянутый; машины одна за другой проезжали мимо него за ворота.
Прошло начальство.
Вскоре пришел сменщик. Димитрич собрался: взял сетку-авоську, положил в нее тряпишную котомочку из-под еды и пустой термосок. Попрощался и отправился домой.
Было еще темно, чёрно. Будто и не утро вовсе.
Улицы наполнялись народом, спешащим на работу. Сигналили машины, высвечивая светом фар дорогу; автобусы ляцкали дверцами и с натугой трогались с остановок. Димитрич семенил по улочкам. Кто-то здоровался, и он, больше узнавая по голосу, отвечал, как всегда, громко по имени-отчеству:
- А, Ван Фомич!…Петр Александрович?!…Доброго здоровья!
Повсюду клубился морозный пар. Скрипел снег. Дымили трубы. Горели освещенные окна.
…Жена сидела на краешке табурета у стола и чистила лук. В кухонке пахло картошкой, горячим подсолнечным маслом, жирными щами.
В печке потрескивало; сухо шуршали угли.
- Здравствуйте! Доброго утра! – приветствовал Димитрич, переступив порог и вешая сетку на гвоздь.
- С добрым утром.
Димитрич, раздевшись, подсел к столу.
- Мо’розно?
- Да нет: хорошо!
- Как дежурство-то?
- Все в порядке.
- Сейчас…щей? Иль картошки обождешь?
- Давай, давай, мать. Можно и щец для началу. Покушать надо. И спать.
Жена подала большую тарелку со щами. Димитрич ел, как всегда, шумно, не отвлекаясь, не торопясь. Поел. Выпил пиалу калмыцкого чая.
- От младшего вчера телеграмму принесли, - сказала жена, открывая ящик буфета. – Вот, Господи! Куда подевала? Может?…нету…Отец, посмотри в газетах-то. Верно, там осталась?
Димитрич, оживясь, взял со стула газеты.
- А от Вали с Валерой ничего?
- Ничего. Пока.
Перелистал газеты. Нашел. И, чуть откинувшись назад и близко поднеся телеграмму к глазам, прочитал:
- «Пересекли экватор меня все хорошо Одессе будем марте Виктор.» Что ж, хорошо…Ну вот…Хорошо, - держа бланк в левой руке, сказал Димитрич. Правой он оперся о стол. Голову опустил.
- Значит – не скоро еще домой, - проговорил он, начав раскачиваться всем телом. Затем, подняв голову и глядя прищуренными глазами на жену, громко, как бы доказывая, добавил:
- Тепло там, мать. Экватор – это жара. Солнце высоко над головой. Голые все ходят.
- Ну уж? Чо, и Витька голышом щеголяет? – недоверчиво переспросила жена.
- Нет, он – в трусах.
- Болтун ты…- помолчала. – А жарко-то как в Средней Азии?
- Ну, куда? Чай, жили в Таджикистане-то – сама знаешь. Голышом не ходили по улицам.
- Зато вот высохла вся, и голову побелило…Сам-то тоже тощой был, не то, что ноне: боров.
- Нет, мать, там еще жарче. Так-с…Ну, я пойду, схожу…Вода-то есть?
- Не выдумывай. Есть покамест.
- Так…- продолжая раскачиваться на табурете и думая о чем-то, сказал Димитрич, - ну, ладно, в сарай схожу. Сделать там надо…
- Отец! ты што? еле сидишь вон – ложись спать! Вот же, старый! – жена прямо смотрела на Димитрича; глаза ее обидчиво засверкали.
- Ну, ладно, ладно…-примирительно отступил он и, хлопая огромными ладонями по своим коленям, приговаривал: Ладно, спать – так спать. Ну ладно, мать, будет, будет…
Он не спеша разделся, и только залег в постель, как тут же уснул, мирно похрапывая.
19 марта-8 апреля 1980 года
Гольфстрим, Атлантический океан.
За окном вечерело. Серая дымка сумрака ползла сквозь стекла в комнаты.
Аня сидела на кухне за столом. Легкий парок струйкой изгибался из чашки с чаем. Дочка Машенька, визжа, бегала по большой комнате. Аня неотрывно глядела через окно на сырые от дождя кисти рябины. Багровые ягоды, словно в слезах, под сильным напором ветра стряхивали мокроту и тускло поблескивали в вечернем свете. На ветках – редкие пожухлые, подернутые чернотой листочки. Рябина.
Небо к вечеру еще больше нахмурилось, чувствовалось, что дождь польет пуще прежнего. Природа, казалось, настолько огорчилась приходом осени, что вот уже которые сутки напролет плачет горькими слезами по ушедшему лету. Промозгло на воле. Разбухли дороги и, словно реки, вышли грязью из своих берегов. Одинокие прохожие спешат, месят грязь, согнувшись от ветра, и, как щитом, прикрываются зонтиками.
Стало темно. Аня вошла в зал, включила свет.
- Ну, манюсенька, раскидала все, набардачила?
- Неть, неть! – и понеслась по комнате. Добежит до входной двери, развернется, наберет побольше воздуха и, разгоняясь, закричит:
- Улетаю, таю-таю-ю!..
- Кушать, Машенька, не хочет?
- Не хаа-чу-у!
Аня прибрала книжки, сложила их на диване. Машенька продолжала свой бег. Аня прошла на кухню. Отпила чаю – остыл. Подлила кипятку. Струйка пара ожила, мягко изгибаясь. На улице уже совсем стемнело.
- Таю-таю-ю…
Сегодня почти месяц, должен приехать. Должен? А почему? Кто
я ему? Найдет поближе где-нибудь другую и забудет в эту глухомань дорожку.
Совсем…
Какая же я была замужем…Не даром: за – мужем. Как за стеной. А
тут – од…нет, беззащитная. Как страшно. И больно. Каждый норовит свои услуги
предложить. И попрекнуть найдут чем.
Как меняется мир. А муж ушел…не пойму, как он смог, когда у нас
появилось сразу так много, да все: и ребенок, и квартира, и деньги?! и уйти?!
Будто не было семи лет. А как мы ждали Машеньку! Сколько по больницам мотались?
Она стала для меня всем, как родилась. Как я вымучила ее…Столько лет ждали
ребенка! Верно, и я виновата…Но – уйти?! Предатель! Не прощу. За дочь нашу не
прощу!
А тут вдруг Игорек. Улыбается. Говорит – музыкой дышит…Тепло…Да
и я…Был бы Бог – грешна. Из-за Игорька. И – себя. Был бы ?…Прости меня, Господи…
Вот и темно. Хорошо: меньше народу узнает. А то…Черно на улице и – страшно за него: дорога длинная и никто не знает, как я жду его. Сердце, как жаркая печь…Как он там? Где? А вдруг уже под окнами проходит?
- Улетаю, таю-таю-ю…
Спешно задребезжал звонок. По сердцу прокатился холодок. Машенька умолкла, остановилась посреди ярко освещенного зала. Аня открыла дверь.
- Аня, здравствуй. Я трешеньку как-то занимала. Не обессудь, что задержала.
-
Да ничего, Марья Иванна.
-
Чего делаете-то?
-
Как обычно. Погода-то…Господи…
-
Да.
-
Ну, ладно, спасибо, Ань. Извини.
Аня устало закрыла дверь
- Мам, а эте тетя Мавуся пьиходила?
-
Да, Машенька.
Машенька постояла, что-то раздумывая, глубоко вздохнула, зажмурила глазки и закричала, побежав:
- Улетаю, таю-таю-ю!…
Аня положила деньги на холодильник, села за стол. Стало тоскливее. Захотелось курить. Пачка сигарет лежала за котлом в ванной. Машенька перестала бегать, чем-то занялась в комнате. Аня тихонько прошла в ванную, осторожно заперлась. Закурила, присев у открытой дверцы котла. Дым замирал, а потом медленно и плавно сизым языком исчезал в темном зеве котла. Голова легонько закружилась, в глазах затрепыхали маленькие серенькие кружочки, на голых руках появилась гусиная кожица.
Господи, что за жизнь?! Как не у людей. Надо уехать отсюда. В этой глуши душно жить, как заброшенные мы здесь. Как декабристка за муженьком поехала по его распределению, а оказалось, что и он не декабрист, и я не поехала, а по..пёрлась. Зачем? А теперь: Машенька…
Сигарета быстро кончилась. Захотелось еще курить. И еще. И еще невмочь, как захотелось радости, легкости, света, неба голубого, осени золотой, звонкой весны! Счастья.
Аня сжала узкой ладошкой холодный лоб, суставы пальцев побледнели, запрокинула голову и закрыла глаза в этом полутьме.
Приедет – скажу, - торопливо застучали в голове разнобоем
молоточки-мысли, - чтоб остался…Игоречек, останься! мне с тобой так хорошо!
Я буду приходить с работы, рассказывать тебе все-все…кормить буду тебя сладко и
вкусно…стирать буду…Не знаю, может…ведь я люблю тебя…но останься! Я устала
одна. Думают – мне теперь все нужны. Нет! Только ты, только…Я даже не могу
никому сказать, что у меня есть ты. У меня!…А когда узнают – тыкать начнут,
укорять, думая только о себе…
Зазвенел звонок. Аня открыла кран. Утомленная, отерла мокрыми ладонями лицо. Еще звонок. Вытерлась насухо полотенцем. Вышла. Машенька уже стояла в прихожей, запрокинув голову и вопросительно глядя то на дверь, то на Аню. Открыли.
- Здравствуйте.
Пахнуло дождем. Улыбается. Приехал.
Октябрь 1981,
Лысково.
Мне сказали, что завтра повернут реки и начнется очередной виток повального благоденствия.
Я взял лопату и пошел окапывать землю округ своего дома, ибо с разворотом водоемов ожидал изменения климата в сторону улучшения: у меня вырастут пальмы, а на них появятся кокосы и финики.
Лохматясь от пота, я уже размышлял по поводу добычи этой вкуснятины; я все никак не мог приложить ума: где отыскать веревку ( талоны на хозяйственные нужды я давно все израсходовал, а прежняя бельевая веревка истерлась в пыль)? А ведь как-то мне надо будет забираться на эти деревья, чтоб потом кушать эти фруктовины!
Я стал прикидывать: куда я поставлю слона? Потому что без слона и маленькой моськи в нашем обществе – никуда! Но если с Моськой ясно: будет жить в избе, - то куда мне девать этого злополучного слона?!
- Н-да-а…промблемка…- завершая первый круг, мыслил я.
Нет, определенно: без этой махины – ни туды и ни сюды. В тот же город съездить? Надо устроить на его могутной спине хижину. На спине слона, я говорю…Спи, ешь, имей, что хошь – а он себе идет, бензину-то – немаловажно - не требует.
Я вонзал лопату в землю, и она пылилась будто от услады моих помыслов.
Птички пели.
Да что тут думать? Я привяжу его к пальме. И все. Тепло же на воле-то будет. Жара, можно сказать. Да-да, его, слона, кого же еще?!
Ну вот: кажется, закончил копать. И с бытовой стороной разобрался. Вот только веревка…
Ладно, айда, чайку попить, што ль? Эх-ма, жизнь-тягучка…
Залег опосля в ублаженности спать. В предвкушении мировых изменений. Надо же как нам повезло с великими пастырями. Знают, что для человека хорошо! Прямо-таки слезы сами просются наружу. Прямо-таки сама рука наливает граненый стакан самогону, чтобы выпить за их здравие. Главное, чтоб не было космических войн! А мы уж тут как-нето тихонько небо докоптим…
Утром я проснулся от стука.
И первое, что пришло на ум – так это воспоминание о моих ночных сумбурных, цветастых снах…ощущение запутанности никак не дало положительных эффектов по вопросу о веревке…или слона?
А в дверь ломился какой-то громило.
Я выскочил из-под одеяла, зябко семеня по холодному полу. И только я это: крючок с двери…о, ужас!!! – вваливается белый медведь!
А-а-а-а-а-а…
Он на меня глянул зверем.
- Дай!
- Чего?
- Жрать хочу! – взревел он.
- Так-тык, так-тык, тык-так…
Он оттёр меня своим мощным боком так, что я прлетел вдоль стены и ударился в красный уголок. Посыпались – знамо! – все книги, сама наука набила мне шишек.
Он залез лапищей в печь. Вынул оттуда горшок с еще тепленькой картошкой и стал уминать. Глянул опять недругом:
- Без нитратов, чай, а?
Моя бедная избенка затрещала от его вопрошения.
- И это все?
- А что нам еще надо-то? – было заикнулся я
- Чего ты мне тут? Мяса хачу!
- Откуда, милай, у нас мясо? Годков много тому назад, почитай, как урезали надели и забрали пастбища –скотинку не держим-с.
Он сел на лавку. Конечно, сломал ее, ухнулся задом о пол. Знамо, пол провалился – досточки-то подгнившие давно, а деньгов нетуть – медведь ухнулся в подпол. Я аж замер. Подскочил к дыре, заглядываю. Черно, как и положено…а меня сзаду-то – хряп! – лапой, чего, мол?
- А-а-а…
И где вылез?
Тогда он присел аккуратненько на порожек. Дерево под ним заскрипело, всхлипнуло в горести и этот плачек пробежал по избенке через кажну досточку и бревнышко.
- Ну, рассказывай!
- Чего?
- А то не знаешь?
- Не.
- А ты глянь в окно-то.
Я глянул. Очнулся: медведь меня опрыскивает водицей.
Я еще раз глянул в оконце. Опять упал. Очнулся: медведь меня поливает водой.
Я еще раз глянул…
Ну, вы поняли, товарищи, о чем я хочу сказать. Вы же догадливые: верно, передо мной стлалась белая тундра. Солнце низенькое, апатичное, - меня судорогой свело. Олень в дали пробежал. А под самыми окнами сидят волки и что-то жарко обсуждают, рвут некоторые глотки друг у друга; пар валит от них, как в парилке…дебаты у них такие… По интонациям и ярким ихним жестам я понял: речь идет обо мне. Почему? А потому что остался я один. Всех остальных смыло Великим Заледенением.
Я грохнулся очередной раз.
Очнулся сам: человек, бо, ко всему привыкает.
- Ты тут комедь передо мной не ломай. Рассказывай! – настаивал на своем медведь, не сводя с меня своего тяжелого взгляда. – Зачем округ дома окапывал?
- Нам обещали южность страны…
- А где отыскать ваших обещальников?
- В К…- но тут, товаришчи, меня прорвало. Что же этоя? На чем, в натуре, я воспитан. Каждому мурлу государственную тайну открывать…да я…
- Не скажу! – гордо выпалил я.
Медведь на меня грустно посмотрел и обмяк:
- Я так и знал, что не выдашь эту атйну. Что ж, вольному воля. Но я тебе скажу: у нас создана своя партийная группа, - я посмотрел в оконце, и понял, что там она только еще досоздавалась. – Скоро у нас съезд животных-переселенцев будет. Мы все одно найдем твоих хозяв. Учти: мы и на революцию пойдем. Только вот никак не хочется крови…
Я его понимал. Я ему сочувствовал. Но что поделать: я не могу предать свои идеалы, я не могу поступиться своми принципами.
И Медведь меня понял. Он вырос и в моих глазах. До размеров революционер. Мне вдруг еще очень понравилось, что он никакой-то там…а наш, белый…Не то, что там масонята разные, как один умный мужик из города говорил…
- Да, Миша, у нас все непросто. Ты понимаешь: это происки все чьи-то. Должно было все получиться! А Наши Крмчие здесь ни при чем. Они самые лучшие в мире!
- Все одно, - продолжал Медведь, - будем бороться тогда парламентским путем. За свободу Воли Света. Ратовать за снятие статьи о Белом Безмолвии. Мы пойдем этой дорогой.
- Это – ваше право. У нас эпоха гласности.
- А у нас, видать, застоя? – мотнул он головой в окно.
- Разве это застой, Миша? Это же Новое Движение. Глянь, куда придвинулись! Вы же к нашему общему строю мыслей ближе!
- Это все – слова…пора мне…
Он вышел. Волчья стаи выстроились почетным эскортом. И все они растворились вскоре в заснеженной пустыне.
Я вышел на волю. Округ: бело, бело, бело, бело…
Постоял. Раздумался.
Изба вовсе выстудилась, когда я вернулся домой. Холодно совсем. Но верю, что так было все надо. И буду, буду, буду, буду…
А что простому человеку-то: много ль надо?
Январь 1990 года,
Анадырь, Чукотка.
Для взрослых.
Так уж случилось, что в этот праздник я остался один в квартирной тиши. В первый раз пришлось ощутить теплый трепет одиночества в эти минуты. Кукушка выпорхнула из часов, прокукукала – и в Новом годе. У соседей сверху топот раздается. Пляшут, поют. Музыка – святых выноси. Благо, хоть не прямо над моей головой. Сижу, вдруг дверь отворяется и вваливается какой-то старик. Пыхтит.
- Вы кто? – спрашиваю.
- Я д…м…роз…, - не разборчиво так.
- Чую, что с мороза, на дворе-то не май месяц.
- Нет, сынок, - отзывается, - я – дед Мороз.
- Ну, и кого вам? – по-прежнему строго выпытываю, а сам про себя иронически так улыбаюсь: «Заливай, дедуля, знаем мы, что дверью ошибся – чего в праздники не бывает?!»
- Тебя кличут-то как?
Я назвался.
- Ну вот: видишь! – обрадованно воскликнул дед, - тебя-то мне и надо.
- Кончай ты комедь, дед, что мне: два по третьему, что ли? Ты от кого?
- Я сам по себе, - он сел, недоуменно глядя на меня. – К тебе.
- Да по’ что? – не унимался я.
- Вот те раз! – еще больше удивился он. – Чай, сёдня Новый год как-никак.
- Это я знаю.
- Ну, ты, милай, не заходись особо-то. Я, знаешь ли, сам с усам…
- Понятно.
- Так что: вот такие дела…
Он замолчал. А я только сейчас заметил его наряд: и впрямь: дедморозовский. Он посмотрел на свои наручные электронные часы. Да еще как-то нетерпеливо, словно нервничал.
«Ну, дедуля, - думаю, хитришь, меня провести хошь. Дед Мороз – ха! Видали мы таких…» И меня осенило:
- Так значит – ты дед Мороз?
- Точно, точно…так глаголешь…- воспрянул духом он.
- И не отрекаешься?
- Помилуй, от чего?
- А где же…Снегурочка?!
- Вот и я думаю: где? Волнуюсь. На машине должна подъехать.
- А ты – на ковре-самолете? – съехидничал я.
Тут он в лице изменился, обиделся:
- Да я пешком, все как есть, по тррадиции.Все своими ноженьками измерил. Это вы, молодые, как и внучка-Снегурочка, попривыкали на транспорте разъезжать. А я столь верст отмахал, а ты мне?! А она тоже хороша: мешок с подарками забрала: «Чтоб тебе, дедушка, было полегче…» - передразнил дед свою внучку. – Куда же она запропастилась?
- Да чего ты, дед, расстраиваешься.
- Как чего? Я тебе подарок должен вручить? Должон!
- Какой?! – поразился я.
- Обычный, - вконец осерчал он.
- Ты чего?
- Вот и жди мою Снегурочку.
В это время дверь беззвучно отворилась, и вошла она. Вся в белом, сверкает инеем.
- Дедульчик, ты уж извини меня, - защебетала она. – Застряла – карбюратор забарахлил…
А деде, не проронив ни слова, вынул подарок из бархатного мешка; сунул его мне и, прихватив внучку, исчез за порогом. Я выскочил вслед им на улицу – мела метель, искрился снег…Было пустынно. Я вернулся домой.
Не по себе мне стало как-то: чего людей-то обидел? они, видать, от чистого сердца. Надо было хоть прощения попросить за негостеприимство…
А вдруг это все-таки она? Дедушка, ау! Ведь каких чудес не бывает…
А когда успокоился, то неожиданно для себя запел, тихо вспоминая детство: В лесу родилась елочка…
Раздался треск, писк, грохот. Это соседи со второго этажа рухнули к соседям на первый. В гости. Допрыгались.
Декабрь 1982 г. Лысково
За окном стужил ветер, гоня тонны снега с Ледовитого океана в тундру. Щенок Тишка дремал у меня под ногами, разомлев от тепло истопленной печки и от мяса нерпы. Сытная еда. Сытная еда. Так думал и Тишка, пока я его не стал запрягать в упряжку. Стоит, бедолага, уши увяли, хвост поджал так, что казалось – вовсе без него, - такой жалостивый с понуренной головою. Ну, а потом, вощем-то, тянет, тянет нарты. Труд облагораживает человека, а животного?
Ладно, нерпа еще есть, лед с озера, из тундры, навозил; угля тоже хватает.
Вот, сижу. В окно гляжу, а там – глазная немочь: все бело, снег стеной несется. Дома в поселке по самую крышу занесены.
Что и говорить, нынче тоскливо вышло. И охоты-то нет. Подкормить песца летось запамятовали. Начальство меняется: приходит и уходит, а до тундры, до моря – дела нет… Посрывают знатные цветы бумажных купюр и – айда! – только и видали их в наших краях, уж на материке строится вовсю; бахвалится, чай, как он тут, на Крайнем Севере и Востоке впридачу, новую жизнь создавал, как с нашим народом никакого сладу не было…А ведь-де хотел как лучше, по-человечески. Не съимел понимания в силу отсталости этих людей…нас то бишь. А его строечка на материке так и брызжет, так и брызжет стружками: вжик-вжик…
Вот сверло!…А: не хай! Умный с таким якшаться не будет: это ведь дурак дурака видит и приемлет издалека. Умный тянется к свету.
Лайк фазе, лайк
сан,
Лайк мазе, лайк дотэ…
Во, опять запел. То молчит-молчит, то потом словно со сна отойдет – и заве…нет, не Тишка, конечно…заговорит в общем. Да нет, я англицкий только по слуху, у нас же все радива Аляски слыхать лучше, чем свои. У нас ведь все в сталице. Центр цивилизации. Там преже все было. Немудрено, конечно: вся страна в единой упряжке стояла с гордо поднятыми хвостами в честь встречных ошарашенных планов. С ума можно скатиться… Ну, а раз там было все – то все и ехали за этим – боле-то взять негде.
Н-да, пурга нынче затянулась. Дует и дует. А у меня вот сердечко пошаливает. Уж и не курю, и не выпиваю, а видать, просто время приспело, а иное время кончилось – прошла жизнь-то. Сперва жили в ярангах. Потом вот в эти домишки перевели. Вот и живем: пока топлю – тепло. Семь охотников осталось. Точнее: шесть. Себя уж не считаю…а ведь несколько десятков было. Не выгодно стало промыслом заниматься. За гроши все скупается, планом пожирается. Я-то один…да оно, может, и лучше…своей школы уж давно не стало, дети неприкаянные…Скапливаются, конечно, деньжата-то, но куда их девать? Не купить ни сетей, ни лодок, ни оружия…
Летс гоу виз ми, май хани…
Опять закалякал приемник, запел – все песни поют там. Работать, что ль, некогда? Говорят, воще-то, живут – будь здоров. А может, врут все – в таких же халупах прозябают, как мы?..
Да, а мы язык свой позабыли, не знают дети…трагедия, верно. А чем выше по бюрократической лествице, тем трагедия легче превращается в фарс, а роли шутов розданы тут нам, чукчам да эскимосам…
Вот: чую свой близкий конец. Книгу все хочу написать. Иногда такое приходит. А потом, как подумаю: да кому это надо? кто меня услышит? затеряют еще к тому ж? – тем паче на языцех у всех белое безмолвие – свыклись с нашим молчанием, получается. Или смирением…
Ух, ты! какой озорной глаз. Ну, что, Тишк, отоспался? Пора вставать? Опять кормиться? Ну, давай-давай, щас я тебе мясца, ах ты…милый мой; добрая собачка будет; без такой в тундре и во льдах сгинешь…
Ну-ну…за дело опять…
март-апрель 1989 г., нымным Нутепылмын,Чукотка –
г.Невельск, остров Сахалин.
Глаза. Ах, эти большие глаза. Они так проникновенно смотрят в душу. И эта в них грусть, так несвойственная молодости.
- Что вы такая грустная?
- Тяжело жить; так хочется внимания. А его все нет и нет.
- Я понимаю: по молодости бывает эта некая отрешенность от жизни, непонимание мира, а главное – себя.
- Вы ошибаетесь, как раз себя-то я и понимаю. Думаете, мне так много надо?
- У вас, верно, нечто душевное, что вас сильно тревожит?
- Да, и душа моя измучилась, но не меньше я претерпела и физически.
А ветер свистел в окнах. Было холодно и сыро. И очень хотелось поскорее прекратить этот душещипательный разговор. Но ее глаза умоляли.
- Не покидайте, поверьте: иногда нам так не хватает ласки. Внимание так согревает душу. Вы можете меня упрекнуть. Не надо. Я считаю их своими, чуть ли не родителями. Они помогли увидеть этот свет, встать на ноги. Нет, их я не обвиняю.
- Да-да, - тяжело вздохнув, ответил я.
В уголках ее губ я уловил теплую улыбку.
- Вы так любезны ко мне.
- Ну, что вы…
- Возьмите меня с собой. Я чувствую: мы поймем друг друга…Я бы дала вам много всего…
- Был бы рад, - растерялся я, - но живу-то я в квартире.
- Эх, городизация, -опустила она голову.
- Урбанизация…
- Какая разница…
Мы постояли еще немного друг против друга. Я старался избегать ее взгляда.
Потом я ушел. А она так смотрела на меня, молоденькая телочка, оставшаяся в холодном, давно не ремонтированном телятнике.
Жалость…
2 декабря 1982 г., Лысково.
легенда
Бледнело.
Солнце зацепилось за край горизонта; так и застряло. Так и останется оно до утра. А потом продолжит свой ход по кругу, подымаясь выше; будет безучастно, кажется, взирать; опять подойдет в задумчивости к черте дня и ночи. И не покинет этот мир.
Ветер, бравируя на пенящихся макушках волн, на большом протяжении из-за высокой неприступности берега не мог пробраться в тундру, вглубь земли. И только в одном месте, здесь, втекая в пространство между скалистыми кручами, вплывал в лиман, где на новом разгоне с удивлением встречался с быстрой речкой, дыбя упорство ее поверхность. Но речка противилась – и отдавала свою воду Великому Океану. Каждому все одно суждено дать то, на что создан он природой и обречен своей судьбой.
Покорные волны больно бились о берег. Что-то доказывали при этом черным камням, со вздохами ворчали о своей жизни. Но ничто не менялось им в ответ. Даже полярный день не отпускал все то же светило и не давал ему окунуться в забытьи океанского простора.
А волны бились и ворчали…
Трое мужчин, перейдя ту самую шуструю речку, сидели поодаль и переводили дух, взмокшие и от перехода, и промокшие от переправы. Холод не сковывал, потому и решили покурить, чтобы поскорей дойти вон того села, высящегося на сопке, где можно было бы и обогреться, поесть и отдохнуть.
Высокий Айванау испускал из узких карих глаз своих ироничный взгляд на спутников. На одном из них съехала шапка и было видно, как парятся его волосы; курил и пару раз надсадно прокашлялся. Второй – не чета первому, Федору, - был плотно сбит, курил только сигареты с фильтром, стремясь, чтоб ветер не отломил пепел, который он и сам с удовольствием стряхивал под замшелый камень. И он, Николай, очень огорчался, сердился даже, когда ему это не удавалось.
- Пошли, - сказал Федор, смачно высморкавшись.
Николай не спешил нагрузить на себя рюкзак, ружье и патронташ. Оставалось еще две затяжки. Потому он даже не обратил внимание на приказной тон Федора.
- Хватит рассиживаться-то, - заворчал последний.
- Щас, - безлико отозвался тот.
Айванау застегнул фуфайку, поправил шапку-ушанку ( облезлый кролик), потопал ногами – можно идти.
Карликовый кустарник обсыпал тундру, крутой откос. За кочками неожиданно встречались горстки ярких цветов: на зеленом – краснота. Неожиданностью выглядели скопища желтых, будто собранные в яркий круг, - как солнце…
То тут, то там медом плавилась морошка; голубика словно ткала ковер – так было ее много.
- Эй, далеко еще?
- Да нет, после села и чаёвки не будет, - говорил Айванау, глядя на море, а потом под ноги; а потом опять на море; оглядывал тундру; вспоминал заодно, что вот этот камень чуть поддался книзу – видно, оттаяла земля: давно здесь не был; а вот этот участок тропинки защетинился травкой.
Чем выше понимались, тем шумливее становился гул прилива и наката.
- Штоб я еще поперся на эту охоту…- забурчал Федор. – Пропади пропадом. Из-за каких-то там уток и гусей…
- Помолчи хоть еще чуток…- выдавил сквозь зубы Николай.
Изнутри все более копилось тепло, перерождаемое в жар; казалось, вот-вот распахнешься взрывом. Дыхание сбивалось, мокрел лоб и влагой затекали глаза.
Небо стало вообще белесым. Дальние горы, виделось, были вырезаны как из картона; на море же густела дымка. Ветер трепал траву, шевелил листву на карликовых осинах и березках; шуршал в этой тундровой жизни – все по земле да по земле.
На окраине села путники остановились. Пустынные улицы. Но из домов слышны были голоса. Играла музыка. Кое-где горел свет в окнах.
- Н-да-а… - протянул Айванау, - старики правду говорили…предупреждали, что в этом Нунямо…
- В чем дело? – потребовал Николай.
- Ничего: я уже говорил…- отказался отвечать Айванау.
- Айда, зайдем, хотя бы портянки посушить, - не вслушиваясь, констатировал Федор и направился к первому дому с горящими окнами.
Он постучал.
- Да-да-да…- отозвались.
Скрипнула дверь; в сенях – никого; ни на кухне, ни в комнате. Кто-то с кем-то не то громко спорил, не то такой тон стал неотъемлемой частью их бытия.
Никого не было. А голоса тут они, под ухом. Будто нечаянно их, говорящих, даже задеть можно.
- Э-э-эй! – дрогнул Федор.
- Да-да-да…-отозвались.
- Эй!! – резко шагнул Федор назад и больно ударился локтем о косяк двери.
- Да-да-да…
Он рванулся и выскочил прочь. К нему, озираясь двигался Николай; Айванау сидел на корточках посреди улицы и перебирал в руках камушки.
На столбах мотались от ветра оборванные провода.
Не было чаек. Не было собак. Не было людей.
- Чт-то эт-то значит? – в глазах Федора лихорадилась трусость.
- Я ж еще в поселке намекал…
- Да это ж все…мистика…кто поверит? – сглатывая жесткую слюну, прохрипел Николай.
- Айда отсюда и поскорей! – поправил рюкзак, взяв ружье на изготовку, и зашагал Федор к другому концу села.
…Я сидел, любовался морем, морщинившимся пеной, пока не заметил троих. Один круглый, шапка на затылке, идет: пыхтит-кряхтит. За ним – выше среднего роста крепыш; обычно шаг его тверд, увереный такой, а тут что-то спешат ножки…а-а…ну да, понятно все. И еще один…
Вот скоро первый приблизился ко мне.
- Ты кто? – затребовал он.
Я сижу на корточках, у своего дома; вяленая рыба болтается над головой; тянет все-таки с моря сыростью ночи.
- Человек, - отвечаю
Не нравятся мне такие начала. Продолжаю то же.
Он сбился, отошел на пару шагов и, боря нетерпение, стал ждать остальных, скользя взглядом по мне. Изредка.
А я сижу у двери на крылечке, на корточках и думаю, что завтра ветер сникнет. Значит, рыба будет нехотя проходить чрез мои сети, и завтра улов мой будет много скуднее. Впрочем, время еще есть: с недельку, - но меня это мало успокаивает. Хотя, честно признаюсь, и шибко не тревожит: не такая уж нынче выдалась плохая рыбалка, в прошлом году – хуже. Да-а, и уж потом все: проскочит рыба на нерест. Уйдет вверх, вглубь гор да тундры, выпотрошится потомками и уляжется на дно, и поволочет ее по каменьям, а она начнет гнить. Дело сделала…и никому она уже не будет интересна. Кому она будет нужна? А еще…
- Ылъпык, Айванау! – приветствую я науканского юпика-эскимоса.
- И-и, - расплывается в радости он.
- Что?!откуда ты его знаешь? – это круглый, как икру все мечет.
- Нутэнут – край обширный, а людей мало, все друг друга знаем. Это очень беспокоит одних…территория, говорю, беспокоит – большая. И никому невдомек, что территория большая, верно, а лишнего нет; тундра не выдержит перегруза, - это я ему популярно объясняю.
Крепыш стоит твердо, глаза холодные, будто я враг ему – не доверяет. Он очень уверен, что у нас что-то можно скрыть и куда-то скрыться. Глупец. Сволочь хоронится в массе людей. Здесь ей не выжить.
- Идемте чай пить, - отворяю дверь, рукой показываю: заходи.
Первым входит в дом Айванау. Остальные за ним. Я – последний.
Не привередничайте, коль увидите железную кровать, кукуль, стол, пару табуреток, чайник, кружку, чашку с ложкой, скромный нож. На стене поистертая вырезка из журнала. Пол-лица. Не знаю кто, откуда, что там было и зачем…
Озираются гости.
Айванау только не удивляется – обычная обстановка.
Наливаю чаю, горячего, по их кружкам, ягодку добавляю.
Пьют жадно. Чай вертает силу, кормит теплом.
- Ну, и что вы тут? – привык круглый командовать.
- Рыбалю.
- Один?
- Одинешенек.
- А это вот что? – кивает он на улицу.
- Голоса.
- Я не дурак. Хотя у меня такое ощущение, что схожу с ума.
- У меня тоже так было поначалу. В праздники вообще невыносимо становится. И я ухожу в море. А когда праздник кита – в тундру. А когда молодого оленя – запираюсь дома.
Будто размягчается воздух.
- Ну и жизнь?! – ухмыляется крепыш. – Что за нужда? И все-таки: не получен ответ.
- Это голоса бывших жителей. Их переселили в райцентр. Лучшие охотники стали убирать дерьмо…А души их остались тут, их голоса – тоже – там они не те голоса имеют: их родина здесь – там они пришлые…
- Ну и дурь…Театр абсурда – слыхали…
- Жизнь…
- Ладно, оружие со мной, чуть что – только сунься; я – спать. Хозяин, ты топить будешь на ночь?
- Могу, если хотите.
- Да, мы промокли, - подтвердил круглый. – Привидения какие бродят, до чего допустили?…А скажите, пожалуйста, в самом деле: что за нужда вам-то тут, рехнуться ж можно!
- Оно не отпускает меня.
Круглый выпучил глаза и уставился мне в рот; и кружка закрыла его так, словно он выглядывал из-за нее, как из-за ржавой бочки железной, встретившись нежданно с умкой-белым медведем. Крепыш дрогнул спиной, к которой приставили дуло ружья – он так и обмер, стоя на коленях на самом краешке кровати и боясь обернуться.
Потом крепыш изо всех сил кинул ружье на жесткое ложе. Кляцнул металл.
- К черту, Федьк! я ухожу из этого дурдома! – он пырнул меня взглядом, стал поспешно обуваться. – К…ты чего этого шизика слушаешь? че выпучился-то – собирайся, уматываем!
Только Айванау сидел и глядел в окно. Его лицо под светом ночи выглядело бледным-бледным.
- Вы не можете сейчас уйти отсюда, - попросил я, как можно спокойнее. – Вы…вы обязаны остаться здесь.
- Федь, это что за командир выискался?
- Ты чего порешь, корешь, а?!
Крепыш наступать начал не на шутку:
- Раздавлю, седая сволота! как мокрень, склизь…Ты!? Указывать будешь?
- Вас никто не просил сюда приходить, - отвечаю. – А теперь надо воздать долг…
- Что?!
- Постойте, - забеспокоился я. – Постойте! Если вы уйдете, то камни с могил предков последуют за вами.
- Шизо!! – заорал крепыш. – Федь, ты только погляди…на этого затворника. Ты чего тут клоунчиешь? а?! еще слов – я за себя не отвечаю…и никто – никто! – ене узнает!!
- Страшным инстинктом нас оделили: гневаться на то, что существует в реальности, считая при этом своим недругом того, кто на это всего лишь пытается открыть глаза других…обращает общее внимание…
Я вышел из дому. Я спустился по тропинке к морю. Оно плескалось негодованием моего поступка. Волны разбивались в безысходности о черные камни, и соленые брызги били мне пощечины. Сквозь камни пробивалась трава. И одна травинка особенно сильно дрожала на ветру. Дрожит изо всех сил, но живет. А жизнь ли это?…
- Ну и чокнутый! – задыхался злобой Николай. – Ты куда нас завел?
- Я предупреждал, что меня предупреждали.
- Чушь собачья!
- Сваливаем и поскорее – пропади все…и охота пропала!…
Николай пошагал первым. За ним Федор и Айванау.
Голосьё полилось по селу; голоса полнились в воздухе.
Трое путников шарахались из стороны в сторону, а потом пустились наутек. Над селом поднялся гвалт: вопли, стоны, причитания.
Запыхавшись, они сели у речи перевести дух. Взмокли. Дальше – переправа. А потом – переход через тундру. До центра три-четыре чаёвки.
- Дойдем, - заверил Николай.
- Куда деваться? – подтвердил Федор.
А из глаз Айванау сочился карий свет грусти.
А потом они услышали…
А я подошел к дому и все понял. Я глянул на сопку. Могильных камней не было. Кладбище стало ровной площадкой. Стихли голоса в селе.
Несправедливо-то как: я-то ведь остался…Но их – больше. Когда я забрел сюда ненароком, камни двинулись за мной.
И я остался.
Если бы они уходили по одному…или в полярную ночь…или в пургу, скрытно…
Или память умирает с вновь пришедшими?
Или остается.
Потому я пошел оттуда. Я стал искать камни. Я стал вслушиваться в голоса – вдруг…вдруг?
Я очень давно в пути. И если я описал те места не очень точно – простите мне мою скудеющую память. (Да и там ли только это было?)
Но я пришел к вам. Я хочу и вам задать этот вопрос: почему?
Я кладу свою горящую руку на ваше плечо: чуете, давит и жжет?…почему же вы не смотрите мне в глаза?
Вот же я: стою в вашем прошлом – обернитесь…взгляните прямо в глаза…
Январь – май 1989 г.,
Анадырь(Въэн)-Чукотка (Эйгыскын – Нутэнут).
*
Предо мной стоит нетронутая чаша,
до краев наполненная жизнью.
Долго я смотрел, примеривался,
вдруг сосед – взял, всю ее да выпил.
он сказал: учись
кручености,
тот, кто разливал
– к тебе не вышел
в силу занятости и
учености.
Но он мне-де
столковал по совести,
что делиться
надобно умеюче,
разделить все и по
ровности,
выйти к людям для
омовения.
Но при чем тут ты?
–
Воскликнул я.
мы с тобой живем,
не рыпайся:
пролетарии всех
стран, соединяйтеся!
Ну, а что же я?
Иди отседова,
глянь, вон умник
примеряет чашею,
раздели с ним
поколение –
выпьешь враз –
тебе же будет легче.
А иначе – жизнь
твоя пролитая…
знаю-знаю, за
тебя,
ну, что из этого?
Так в утробе плохо
мы воспитаны,
знать, пора и там
нам навести порядочки.
Я остался здесь,
сосед уехавши – для него открылися
возможности.
Ну а я сижу, сижу без почестей,
потому как не решился…
Чистота зато на совести.
Время распылилось росами.
Время растеклося звездами.
А я все сижу и папиросами
закусаю жизнь свою подкидную.
*
Когда бы нам мочь,
когда бы взлелеять,
Когда бы песком посыпать
аллеи –
Я стал бы ладьей,
плывущей по высям,
Я стал бы синицей,
порхающей в весях.
Жизнь тает туманом,
окутавшим берег,
Чем дальше, тем больше
моих откровений.
Чем ближе, тем вяжче
кручение мыслей.
Чем выше, тем глубже
пора озарений.
*
Глаза рассиялись,
окутали светом.
Ресницы порхают крыльями.
Глаза окрылилися
мыслями.
Они улетали
в высь.
Земля углублялась
покоем.
Пространтсов заполнилось
разумом.
*
Ветер вытянул шею,
шурша жесткой листвой;
ворожа снегом.
Закрывает путь.
Луна, пробираясь скрозь
пелену, мутнеет своим уделом
на небе.
Не желая светить,
испускает свет.
Не желая лицезреть,
поддается лицезрению.
Опухоль проблем
шествует за нами.
Не желая попутчества,
является попутчиком.
Снег колет своею
прихотью, оттаяв от злобы
холода. Даруя сие встречному, полосуя
его лицо. Воздух исходит
потом ветра. Снег находит себя
внутри страсти и
закручивается вихрем.
Не желая,
но существующий въяве.
*
Дождь опускает свой занавес.
И наступает конец одному,
Начинается начало нового конца.
Дождь согрешает к тоске,
вибрируя душу своею длиннотой
к пробуждению нашему.
Дождь заслоняет мир,
воскрешая свое мирозданье.
Начинается иная эпоха.
Эпоха мокрая, сырая, склизкая,
жаждущая нового пробуждения,
жаждущая сильного обновления.
*
Опаленные минуты
опоённых годин.
В сердцах – ржавые гвозди
из жидких пластин.
Бытиё открывает
засов, который впаялся
в нашу глупость. Заржавел
нашим неверием.
Тысячу шагов до края.
Сотня – до конца.
Десять – до начала.
Шаг в переходе от себя.
Осязание боли из
скрещенных сердец.
Вялость шара из
перекрещенных невзгод.
Десять шагов до начала.
Шаг в переходе от себя.
Взмах – движенье тела.
Боль замыкания – рождение мысли.
*
Убаюкала звезда
тьму ночную. Сферой выгнулся небо-
свод.
Пар идет от домов.
Пар идет от людей.
Все невзгоды в хвосте
у судьбы.
Мы с тобою сидим,
в ясны очи глядим,
в ясны очи глядим –
отражаемся.
И твой взгляд прекратил свой путь
железного хлыста.
Он прекратил свой бред
жестокого ожидания.
Глаза стали отражать, вбирая, жизнь.
Они не стали отбиваться от нее,
преграждая ей путь в себя.
Они прекратили свой путь
дикости,
при отражении во Вселенной
нашего «Я».
*
О, отдайте свою боль,
пусть не чурает она вас в сём мире,
пусть отойдет она, подобно туману;
не надо вершить судьбы в неведении
завтрашнего дня.
О, возьмите свою боль –
пусть она даст вместо слабости силу.
Чтобы можно было встать в полный рост.
Чтобы можно было стать в полный рост,
Чтобы сказать: я хочу говорить, я
могу говорить: я – не раб!
Так: боль становится силой.
О, отдайте свою силу,
чтобы переплавить в ней зло человека
ближнего,
переплавить,
чтоб очистить их души, сердца,
очистить их помыслы от скверны.
от того, что душит их души и
ставит на колени.
О, возьмите свою силу –
она в том, что не по разуму ближнему,
ее надо взять, эту силу, чтобы переплавить
в ней зло бесово.
Чтобы взять нужна сила своя.
Душевная,
которая заменяется затем
на боль свою
душевную. Которая становится силой.
Так: сила становится силой.
Так продолжается жизнь
*
Верный своей верности,
Я уплыл из юности.
Изумлялся природе я,
не заметил порогов,
не заметил паденья воды.
Вот и лечу…
Верный своей верности
я уплыл по одной реке,
не зная ее,
не ведая о других.
Я нёсся с высоты,
влекомый тонною
вод,
Касаясь камней;
я падал, сознавая,
что так и должно быть:
ибо притяжение сильнее
Человека.
И было бы глупостью, если б
я возносился ввысь.
Я очнулся на дне.
Мои носки ног волочились
по дну, подымая муть грунта.
Я был рад, что остался живой,
и мне казалось, что это есть
воздаяние Божеское за
грехи мои и за мои
чистые помыслы, раз не
разбило, а только утопило.
И лучше утопленной жизни
не было ничего.
Плохо, конечно, одно: нельзя
дышать, - но можно жить.
Так я тащился до тех пор,
пока не вылили меня в другую реку.
Я был потрясен открытием
новых течений и накалов
глубинных и поверхностных.
Был шок – меня очень долго
выливали из того, из чего я вышел
всего лишь вчера.
Верный своей верности
от верности тех,
кто спускал эту
воду.
По указам своим.
По рапортам.
Верный верности тех,
кто вернее верности
вышестоящих…
*
Истлел свет дня,
погружаясь в вечер,
зажигаясь глазами огней.
*
Ветер, обрывая цепи,
стремится к свободе,
обдавая своею силою
нас, отсталых.
*
Воплоти мое сердце в рисунке.
Воплоти мое сердце в лире,
Воплоти мою песню в бронзе,
Воплоти мою боль в мраморе –
и воздастся всем нам
поровну.
Я сотворю из твоих чувств песню,
Я сотворю из твоих слез радугу,
Я сотворю из твоих мыслей сети,
в которые попадаются лебеди
для того, чтоб расцеловать их и
отпустить, дабы не ведали оне черных умыслов
людовых.
Вопрошай себя заново,
Восклицай себя до сердца,
Возликуй ясну солнышку,
Возлюби ближних своих –
и воздастся всем нам
сторицей.
Не могу утерпеть от черни,
Не могу утерпеть от рабскости,
Не могу смотреть на горшество,
Не могу сидеть в пиршестве –
нам воздастся за это
злостию.
Говори людям ласковостью,
Говори людям песнею,
Говори людям радостию,
Говори людям детскостью –
и воздастся добро
добром.
Умирать не надо отравностью,
Умирать не надо душами,
Умирать не надо жестокостью,
Умирать не надо камнями –
ибо мир есть любовь.
Воплоти мое слово в рисунке,
Я сотворю из твоих чувств песню,
Воплоти мое сердце в лире,
Я сотворю из твоих мыслей мир, -
и будем мы благочестивы
в помыслах своих.
*
Я умылся свежим ветром
перемещений.
Мир озарил дряхлостью
жизни. И я улетучился,
но мой дух вознесся.
И вот я вновь в духоте
казарм, где правит
любой над другим,
чем жестче, тем безжалостней,
тем с большей радостию…
*
Я вздыхаю. Выдыхаюсь.
Я горю свечой обманной,
потому что безраздельно в
одиночестве я таю.
*
Тишина небес.
И светят звезды.
Месяц полноликий
ходит-бродит.
Я опять тебя молитвой вспоминаю.
О тебе тоскую и
тревожусь.
Снег хрустит.
Мороз простор раскинул.
Воздух дышит
запахом столетий.
Я иду один –
я не скучаю.
Я иду тобою полон.
Я иду собою каюсь.
Кто судьбою волен?
Маюсь, маюсь…
*
Я хотел прийти – оказались закрытыми двери.
Я желал приоткрытых уловок,
угождающих каждому
сласти испить.
Я столкнулся с летящим укором
застудившего сердце в затянутых петлях границ.
Я тянулся вползти…
…отступил, отказавшись,
оступился, упав.
Рвал траву я залитыми кровью руками:
оставляя лишь прах, оставляя лишь страх.
*
Я есмь скот…
Я есмь скот. Повторяю каждодневно. И только сон
поднимает в нас тягу к свету через тени кошмаров.
Я есмь скот…
Твердят динамики, кровоточат газеты. Ораторствуют
собрания, не отдающих наше каждому по совести.
Я есмь скот…
Я есмь…
*
Полярная ночь – ты топишь меня
своим вымыслом. Ты гонишь веру и вселяешь страх.
Будто по-иному – нет смысла. Кроме смысла тьмы, давящей
в сердце.
Полярная ночь – созвездий свет, выманивающий одиночек
на путешествие по Мiрам. Ты – сияние радуг в слиянии
с недугом от корысти.
Полярная ночь – танец пурги во мраке.
Танец, схожий с танцем смерти, если ты отдаешься тебе,
полярная ночь.
Полярная ночь – время дотошных раздумий над своим «Я»
через наше «Мы». Чрез загибы мыслей, чрез загибы помыслов. Испытание нашей совести, испытание наших страстей.
Такова судьба несущейся планеты, краешек которой
обагрен испытанием давки пресрамных недугов.
Декабрь
1989 – март 1990 г.г.,
К’ыши,Ун’азик,Въэн’ – поселки Лаврентия,Чаплино,город Анадырь: Чукотка.
*
Бессонница окрылила жаждой познания.
Познания самого себя для других.
Но ворох этот настолько велик, что никак не
дает очнуться.
или от греха? или от ответа? или от тебя?
или от себя?
Я прижимаюсь к грани яви,
и не могу насладиться мыслью,
которая прочит обиду
в себе и в себя.
Будто стрела или копье, направленное в сердце.
Минуты жизни тают часами. Не время идет вперед.
А жизнь идет вспять. К своей развязке,
которая витает за
облаками, мною обласканных
небес.
Но нет утехи от этого,
а есть желание окунуться
еще и еще раз в свою душу и
вытащить тошный камень,
тянущий вниз, к упокою
мои порывы,
скрученные колючей проволокой
нашего полета в этой жалкой похоти жизни,
которая плюясь
семенами
расточает
много зла.
…………….
Бессонница всё одно:
окрыляет полетом к познанию.
15
января 1990, Анадырь.
*
Веры нет там, где нет
Надежды.
Надежде.
Разверзая землю,
зелень тянется
к свету.
Такая сила в ее жажде.
Старые деревья трухлеют.
Опадают ветви.
Отваливается кора.
Гниль падает и уходит в землю.
И земля принимает.
Господи, помилуй мя.
Гос-
поди, помилуй мя.
Я хочу быть собой.
Я не желаю окунаться и жить
Без вольного ветра.
Но нами диктуют.
Где кому.
Кому где.
Когда и кем.
Хотя
за муки поиска выхода,
мы платим мукой
Обретения себя –
Но этого не замечают.
Господи, помилуй нас.
Гос –
поди обереги…
Природа дает силу. Но у меня ее
выдувают мехами унижений.
Меня принуждают не думать о том,
что я хочу сказать
Что я могу сделать.
Потому я сгораю и от меня
остается пепел.
И этот прах очень просто
сдувает ветер истории.
Я превращаюсь в ничто.
Господи, почему?
Гос-
поди, помилуя мя!
Беда сдирает землю.
Ту землю, которую разверзает
жизнь.
Ту землю, в которой бродит
наше прошлое.
Рождается новь.
Все имеет свое предначертание.
Но где проведена та черта?
Ведь это судьба…
Погода на море меняется;
Меняют фарватер реки.
Ничего нет вечного.
На земле…
Господи,
помилуй нас.
Господи,
Помилуй нас.
Зима
1989 г.,Анадырь.
*
Меня тянет к тебе
сила,
которая выкручивает мои
мышцы.
Я хватаюсь за стену,
чтоб удержаться,
а она крошится, и я продолжаю свой путь
к тебе.
Но ведь я
уже сказал: Нет!
Я стою пред дверью.
Я чувствую сквозь нее
Тебя.
Я вижу твои глаза,
потушенные тоской.
Я слышу запах
твоего пота волнений, проступившего на
ладошках…
Но ведь я
уже сказал: Нет!
Я обхожу вновь кругом город,
чтобы забыться усталостью.
Но мои круги становятся
уже и уже.
И вот уже твой дом.
Я хватаюсь за перила, чтобы удержаться,
а они разгибаются, обламываются,
и у меня в руках остается ненужный кусок
холодной стали.
Но ведь я
уже сказал: Нет!
Я сижу один.
Мои глаза переполнены видениями.
Из прошлого.
Из будущего.
Я хочу от них избавиться, хочу
Спрятать голову, отделив ее
От сознания.
Я обхватываюсь руками.
Крепко-крепко.
Я становлюсь комком – и ему еще легче:
он начинает катиться к…тебе.
Но ведь я
уже сказал: Нет!
Я опять у двери.
Я прикасаюсь к ней, и
она покорно спадает,
как спадает ветхая одежда утраченных мечтаний.
Ты стоишь – вот ты!
я дотрагиваюсь до тебя…
я смотрю в твои глаза –
в них застыла мука запретов.
Но ведь я
уже сказал: Нет!…
*
Пух от тополей
устилает землю покоем,
чтоб разродить
семена
для нашего поколения.
Нас несет пухом.
Но мы никак не взлетим,
чтобы воспарить над суетою.
Видно, потому
этот пух сжигаем,
сгребаем, превращая
в тлен по сортированным кучам.
И не получается кущи.
Не получается продолжения,
ибо рай стяживается
на почве Добра,
опоенной слезами Совести.
18
января 1990, Анадырь.
*
Сияние, извиваясь негою,
сказывает сказки иных
миров.
И – мы мыслим о том,
что этих красок
так не хватает нам
здесь,
живущем на твердом сахарном насте.
Но вовсе не сладостных нетях.
Сияние просит остановиться,
Задуматься о своих сполохах.
В самом деле:
Прислушайтесь к этой тугой тишине –
не о нас ли идет речь?
Слушайте. Вдыхайте. Живите.
18 января 1990, Анадырь.
*
Цветет сакура.
Нежность розовых лепестков
разогревает
ветрами остуженный воздух.
Цветет сакура, ухватившись за небо жесткими ветвями,
В свою пору.
На чужбине.
Служить она может только людям –
Талант недоумевает
о существе границ…
март-май
1989 г.,
Эрвыкыннот(Залив Креста)-Краснено-Анадырь.
*
Белый шорох снега
торит тропу во времени,
испепеляя наши несбывшиеся мечты.
Мы, запряженные в карету,
гоним мысли прочь,
дабы доставить тех, кто в ней сидит.
Лучших вынесли
вперед ногами из
нашей памяти, чтобы оне не разбудили в нас
ворохи искр из тлеющего пепла жажды.
Время настигает увечные души.
И пепел возгорается, порождая искры,
разжигающие сердца к покаянию и действу.
Глаза разные у людей,
потому что они отражают
мир по-своему:
то, что ближе – тем и светятся.
Но взгляд, проскользая
сквозь тернии,
будит ближних по хлёстким нравам,
корёжа правдой…
…установившиеся кресты распятий…
декабрь1989-март
1990,
Лаврентия
– Уназик –Анадырь.
*
Звезда летела
на сближение.
Гуляла по
синей ночи неба,
огибая планеты!
Она спешила
в радости к
встрече.
Она торопилась,
предвкушая
сладость близости.
На сгорела, не
успев осознать…
март-май
1989 г.,
Эрвыкыннот(Залив
Креста)-Краснено-Анадырь.
*
Дай спасение мне…
задыхаюсь от разлуки.
Я тяну к тебе руки,
И ты высишься сиянием северным
и полны грусти глаза.
Быть поделенными?!…Не быть вместе?
Боже мой, Боже…
Ведь человек жив
Дуновением любви!
Он, что дерево, тянущееся ввысь…
март-май
1989 г.,
Эрвыкыннот(Залив Креста)-Краснено-Анадырь.
*
Свеча не сгорает.
Она соединяется с небом.
Ее огонек говорит о жажде
Воссоединения.
Оставляя памяти тепло
В глубине наших глаз.
В глубине наших сердец.
21
декабря 1989 г.
пос.Лаврентия
–Чукотка.
*
===================================================================
1980 – 1990
Владимiр Щанов